Тень мальчика - Страница 44

Раздался грозный пустой щелчок, и тут же Данни почувствовал запах: бедняга наложил в штаны.

Катц встал, обошел охранника и встал за его спиной.

– Где Юлин? Мне он нужен.

– Уехал позавчера, – всхлипнул охранник. – Охотиться, что ли… на птицу. И ни о каком похищении знать не знаю. Я сторож… охраняю дом, пока его нет, вот и все.

– Адрес? Где он охотится?

– Точно не знаю… где-то в Сёрмланде. У какого-то его знакомого там усадьба… откуда мне знать? – опять всхлипнул охранник.

– Я тебе верю, – тихо сказал Катц, и у охранника ручьем полились слезы. – И не забудь: если увидишь Юлина раньше меня, скажи, что ему повезло, что я его не застал. Но я вернусь… а пока передай ему привет от старого приятеля.

* * *

Еврейский дом престарелых помещался в двухэтажном здании в Скарпнеке, на юге Стокгольма. Странно, что она не догадалась сразу по фамилии – Хирш. Имя, конечно, очень шведское, древнее – Рагнар, но фамилия типично еврейская.

Она оставила машину на стоянке и через двойные раздвижные двери прошла в вестибюль. Ее встретила медсестра. В аквариуме на столе, рядом с диваном для посетителей, плавали яркие цихлиды, огибая пластмассовые водоросли и искусственные кораллы. На стене – карта Израиля.

Направо – столовая, на большом щите перед входом предлагаются на выбор два кошерных блюда. Огромные окна, из них открывается вид на фонтан и бесчисленные цветочные клумбы.

– Я провожу вас к Рагнару, – сказала сестра. – Идите за мной, и ничего больше.

Что значит – ничего больше? Неважно. Они шли длинным коридором. Эве бросилась в глаза вывеска на приоткрытой двери – «Трудотерапия». Там сидела старушка, судя по всему, давно утратившая контакт с окружающим миром. Больше по пути не встретился никто. Как-то пустынно.

– У нас есть и дементные… но в основном жильцы прекрасно справляются сами, – проследив ее взгляд, сказала сестра. – Самому старшему сто два года, самому младшему – семьдесят пять. Рагнар где-то посередине. Осенью исполнится девяносто. Не знаю, от чего это зависит, может, от кошера, но еврейские дедушки и бабушки живут очень долго.

Прошли общую гостиную с телевизором и пианино. За занавеской – алтарный шкаф со свитком Торы и другими ритуальными принадлежностями.

На доске объявлений – программа мероприятий на неделю. Сегодня, оказывается, приедет актриса Драматена Бася Фридман, будет петь песни на идиш.

Они свернули в другой коридор. Как в жилом доме с коридорной системой – направо и налево двери с именами жильцов.

Сестра остановилась и постучала.

– К вам дама, Рагнар, – сказала она весело. – Не забудьте только про экскурсию, а то увлечетесь в приятном обществе… Автобус отойдет в три часа.

Он ждал ее – пару часов назад они говорили по телефону. Бывший комиссар полиции уже сварил кофе, со старомодной учтивостью отодвинул стул и пригласил Эву сесть.

Выглядел он для своего возраста на удивление хорошо. Поджарый, жилистый, коротко остриженные густые волосы.

– Добро пожаловать! Не скажу, чтобы здесь было так уж просторно, но для старого полицейского зубра места хватает. Порядок отличный, персонал знает свое дело. Твердый распорядок – все в свое время. Завтрак, ланч, ужин, посещения врачей – все строго по расписанию. И полно знакомых. Симпатичная подобралась банда. Нам и синагога не нужна – службу проводят в общей комнате, там есть все что надо.

Он налил кофе из термоса.

– Мне нравится, – сказала она искренне. – Очень уютно… все какое-то обжитое.

– И самое главное – никто не собирается продавать дело каким-нибудь авантюристам в частные руки. Теперь это сплошь и рядом.

На старой черно-белой фотографии на стене – подростковая версия Рагнара Хирша на фоне длинного одноэтажного здания. Стоит в окружении сверстников. Все в трусах и футболках с номерами, на первом плане – футбольный мяч. На заднем плане большой щит с надписью: «Детский летний лагерь Глэмста». Лагерь для еврейских детей на Ваддо, Катц рассказывал, он там бывал, пока родители не умерли. Говорил, его посылали туда против желания. Это был, кажется, единственный случай, когда он заговорил о своем еврейском происхождении.

– Наверное, в ваше время не так легко было еврею служить в полиции.

– Нелегко… я бы даже сказал, очень нелегко. Антисемитизм был пещерный. Скрытый, конечно, но иногда и не очень… Что, дескать, еврею делать в полиции, шел бы в банк… Считалось так – обрезанный, значит, богатый и скупой. Бывало и похуже…

Она опять вспомнила Катца. Все насмешки и оскорбления, которые ему приходилось сносить. Еврейчонок, жидовская морда… И омерзительные анекдоты. От одного ее до сих пор передергивает: «Сколько жидов можно уместить в „фольксвагене“? Ответ: шесть миллионов. Двое впереди, двое сзади, остальные в пепельнице»… И бедняге Данни приходилось все это терпеть. Впрочем, он и не терпел – взрывался мгновенно, а тем ублюдкам только того и надо было, хотя он мог быть опасен.

– Думаю, я единственный кошерный стокгольмский полицейский в моем поколении. А может, и сейчас. И уж точно единственный полицейский в этом доме. Между прочим, это желание отца. Сам он был страховым агентом, но почему-то посчитал, что самое время кому-то из родни надеть полицейскую форму, и я…

Он замолчал и прислушался. Откуда-то донесся крик, даже не крик, а нарастающий жалобный плач, громкие всхлипы. Крик оборвался так же внезапно, как и возник.

– Мириам Левенштайн, – тихо сказал полицейский комиссар на пенсии. – Пятнадцать лет ей было, приехала в Швецию с «белыми автобусами». Чудом пережила Аушвиц – Биркенау. Видела, как ее мама и младшие сестры шли в газовую камеру. Человека невозможно вылечить от воспоминаний, особенно от таких.